Из Штутгарта, где вся эта неожиданная история началась, я ранним утром вылетел в Берлин, и дальше в такси добрался до Шперенберга.
В 9 часов я прибыл в Шперенберг; оказался перед входом в военную базу. На правой стороне дороги стоял грузовик, возле кабины – бородатый мужчина. Чуть спереди, с левой стороны – ещё один грузовик; стоящие рядом советский офицер и молодая женщина были увлечены разговором. Немного далее три молодых парня. У стоящего возле первого грузовика мужчины (чуть позже познакомились; это был берлинский муниципальный советник Фреди Штах) о госпоже Х, которую в Штутгартской Дьяконии мне назвали в качестве контакта.
Он указал мне на разговаривающую с офицером женщину (офицера я позже знал его как майор Думчев).
Три молодых человека: фотожурналист Andreas Schoelzel, двадцатилетний журналист и представитель церковной молодёжи по имени М, который, как выяснилось, немного говорил по-русски.
Мы прошли в вахтёрку и чего-то ждали.
Я не очень понимал, что происходит и никакого представления не имел, какую роль мне самому отведена в этом деле. Х (которая оказалась русской немкой) общалась с майором, остальные, включая меня, молчали. С моей стороны неумелая попытка вступить в разговор с заскочившим погреться военным. От него хоть узнал, что мы ждём немецкого таможенника, который должен был предоставить бумаги для груза.
В дальнейшем обстановка постепенно прояснялась. Предусмотрено было отправить груз до Волгограда на нескольких самолётах поменьше; но потом передумали и решили отправить все на одном большом. А самолёта такого размера, чтобы уместить весь груз, не было в наличии. Обещали, что прибудет к вечеру; его быстро загрузят, и после полуночи мы можем вылететь.
Появился таможенник и разобрался с документами. Штах и репортёр ушли, так как, не зная русского, чувствовали себя лишними. Они хотели вернуться вечером к 18 часам.
Грузовики подъехали к какому-то сараю. Вызвали солдат, чтобы разгрузить; но солдаты заставляли себя ждать. Пока мы ждали их я общался с одним из военных. Он говорил медленно, запинаясь. Сначала я думал, что он не хочет перетруждать меня как «иностранца», но позже выяснилось, что он армянин и русский язык для него не родной. Он был прапорщиком, по специальности – пожарным, так же как и сарай этот относился к пожарному отделению. Вокруг лежали блестящие пожарные шлемы и прочие приспособления; по стенам висели пожарные лозунги и соцреалистические плакаты, показывающие героических пожарных. Несмотря на обилие утрированных лозунгов и плакатов атмосфера была свободная и непринуждённая. Простота и непринуждённость обращения между офицерами и нижними чинами никак не сочетались с теми ужастикам о советской армии, которые в то время курсировали не только в западной, но и в советской1 прессе
Солдаты, наконец-то, прибыли и приступили к разгрузке. Вместе с одним из водителей грузовиков я тоже включился.
После разгрузки мы с майором Думчевым пошли в столовую для пилотов, чтобы поесть. К нам присоединился полковник Ильин, пресс-офицер, и ещё один офицер, тоже из отдела прессы (фотограф), чьё имя и звание я забыл. Знаю только, что зовут его Саша. Мы узнали, что наш самолёт стоит в Москве и в любой момент должен вылететь. Я разговаривал с майором Думчевым и Сашей о проблемах советской армии. Кроме того, они рассказывали о невероятных военных укреплениях нацистского времени в районе их дислокации.
После обеда (уже стало темнеть) мы пошли в комнату отдыха. Там как раз проходила раздача подарков солдатам от немецкого Бундесвера; полный грузовик привезли. (На следующее утро, полковник Ильин рассказал, что некоторые солдаты, включая его водителя Андрея, вместо шоколада и печёного получили - сахар и муку. Значит, некоторые ящики из нашей гуманитарной помощи каким-то образом попали к подаркам Бундесвера.)
В комнате отдыха к нам присоединился ещё один офицер, Н. Он постоянно разговаривал по телефону по поводу самолёта из Москвы. (В армейском жаргоне, как я тогда понял, самолет называют «бортом». По крайней мере это относится к транспортным самолётам. Может быть и вообще к грузовым отсекам, не важно, каким образом они передвигаются.) Мы - майор Д, полковник Ильин, Andreas Schoelzel, М, Х, ушли в одно бюро рядом с комнатой отдыха. Иногда к нам присоединялся полковник Ильин; потом он ушёл. Мы остались и ждали. Пришли какие-то радиорепортёры, чтоб брать интервью у представителей церкви. Представители церкви ушли на интервью, потом вернулись. Мы ждали. Andreas Schoelzel спал. Х тоже хотела спать. Я попытался разобрать для неё диван.
В моих попытках разобрать диван меня прервало возвращение полковника Ильина. Он предложил поужинать и послал машину к воротам, чтобы встретить и привести к столовой муниципального советника и репортёра, возвращение которых ожидалась к 18 часам. Оставшиеся, включая меня, пошли в столовую пешком.
Во время ужина сообщили нам, что самолёт наш уже в воздухе и к 9 часам должен приземлиться. Сразу по прибытии его должны загрузить, и где-то после полуночи мы вылетим. Ужин сильно затянулся. Между делом я покидал группу, чтобы немного пройтись. Увидел, что начался снегопад. Когда я вернулся к столу, упомянул о снеге. Присутствующие офицеры отметили, что это – плохо.
Когда ужин подошел к концу мы, покинув столовую, оказались в белом ландшафте с сильным снегопадом.
Выяснилось, что при таких зимних условиях наш самолёт не может приземлиться и что придётся перенаправить его к более южному аэродрому.
К 9 часам, примерно к тому времени, когда по изначальным планам самолёт должен был приземлиться у нас, мы направились по нашим ночлегам. Andreas Schoelzel, журналист и М переночевали в казарме пилотов в Шперенберге. Госпожа Х, Fredy Stach и я поехали на газике по заснеженной дороге сквозь плотный снег в гарнизон Вюнсдорфа (Wünsdorf) в офицерский отель. С нами в машине были Саша, полковник Ильин и Андрей, водитель полковника Ильина.
Поездка эта раскрыла мне одно крайне любопытное обстоятельство; а именно:
Вместительность машины определяется количеством пассажиров, которые помещаются внутри таким образом, что двери ещё закрываются и водитель может более или менее свободно двигаться.
Ремней безопасности не было, и машина ехала так быстро, сколько позволяли условия.
Вот так мы по покрытой снегом дороге ехали в Вюнсдорф. Один мотоцикл, который на высокой скорости пересёк наш путь, вызвал общее возбуждение. «Самоубийца»,- сказал кто-то. «Наверное, русский»,- кто-то другой.
В Вюнсдорфе я и Фреди Штах получили общие апартаменты, маленькую квартиру. Саша сказал, что сам жил в них несколько недель. – Потом был длительный разговор с Фреди Штах – в основном о его проблемах на работе с какими-то параграфами. Как муниципальный советник он был обязан оповещать учреждение по делам иностранцев о любой информации, которая имела отношения к возможной высылке иностранных лиц. Он отказался и теперь его ожидал судебный процесс.
Так прошёл первый день в Шперенберге.
Сноска
[1] К концу Советского режима тогда ещё советская пресса настолько старательно занималась – безусловно нужным – разоблачением разных советских безобразий, что некоторые когда-то строго партийные русские газеты в по-прежнему строго партийной ГДР были запрещены.
Порою они в своём старании разоблачения перегибали палку или путались в преувеличенном обобщении не типичных отдельных случаев; что после долгих лет принудительного молчания, конечно, простительно.
Дальше:
20.12.1990 Sperenberg – Тверь
